Journeye(на главную страницу)

К дверям гостиницы пришлось протискиваться между джипами, ими был заставлен весь двор. Седаны на Суматре не в почете — дороги неважные, да и большую семью в них не прокатишь. Весь измазавшийся о борта машин я добрался до стойки регистрации. Позади клерка на всю стену висела огромная фотография: тот же внутренний двор гостиницы, но вместо джипов — 20-метровый рыболовецкий катер, беспомощно завалившийся на бок. «2004?» — спросил я. Клерк положил ключи от номера на стойку, внимательно посмотрел на меня поверх очков и молча кивнул. В Банда Аче о цунами говорить не любят.

Еще в самолете я думал о том, что индонезийцы, должно быть, не привыкли далеко загадывать. Я глядел в иллюминатор и понимал, что где-то там, под белоснежным покрывалом облаков, проносятся поля, джунгли, города. Но на высоте другие масштабы. Отсюда видно лишь то, что действительно имеет значение — черные конусы вулканов. Их жерла, как орудийные стволы, угрожающе целились в самолет. Этнические конфликты, политика, богатство — какой все это имеет смысл, когда живешь на вулкане? Не сегодня, так завтра очередное землетрясение, извержение или цунами смешает любые твои планы. Жители провинции Аче на севере Суматры убедились в этом 8 лет назад. →

 В которой выясняется, что в Гималаях тоже бывает осень

Подъем в 6 часов дается сегодня на удивление легко — организм приспосабливается куда быстрее головы, в которой еще не совсем улеглась мысль о том, что существует такое время суток — раннее утро. Нас ждет долгий путь и длинный день, к концу которого мы поймем, что в Гималаях загадывать наперед не стоит. Утром здесь невозможно предположить, что ждет тебя днем, а день и вечер — будто из разных дат календаря. Но — обо всем по порядку.

День 4. Тал — Тиманг

Мы начинаем свой путь вдоль русла реки, но вскоре поднимаемся со дна ущелья. Сегодня утром все вокруг выглядит намного оптимистичней, чем накануне. Тучи рассеялись, сквозь редкие облака проглядывает солнце и уже видны очертания гор, о дожде напоминает только прохладный свежий воздух, которым легко и вкусно дышать. Туристов на тропе на порядок меньше — немногие остаются ночевать в Тале. В общем, жизнь налаживается. →

Пакетные туристы, стадами слоняющиеся по Петре, лишены, пожалуй, главного удовольствия — прогулки по каньону Сик на рассвете. Когда солнце уже позолотило вершины утесов, а на дне ущелья все еще сумерки. Когда из полумрака выступают сказочные силуэты скал, а по каньону еще витает легкий утренний бриз. Когда единственный звук, который ты слышишь — это приглушенное эхо твоих собственных шагов по булыжникам древней мостовой.

Впервые очутившись в этом драматическом ущелье, переливающемся изумительными оттенками красного и желтого, поневоле теряешься и забываешь, что технике в твоих руках доступны лишь статические изображения. Буквально каждый квадратный метр увиденного хочется запечатлеть и сохранить для себя навсегда. Какие уж тут диафрагма с выдержкой — как бы палец указательный не отвалился. Так и бредешь вдоль волнистых изгибов ущелья, то и дело сверяя увиденное с отщелканным — не померещилось ли. И, наверное, сколько дней в Петре ни проведи, каждый раз выход из каньона будет ошеломлять. →

Представьте себе долину, со всех сторон окруженную неприступными скалами. Единственный вход в эту долину — глубокое ущелье, на дне которого бушует стремительная горная река, а на обоих склонах высятся мощные крепости. Вдалеке, на одном из утесов над шапкой облаков виднеется еще одна крепость, почти слившаяся с окружающим пейзажем. Вообразите, что вам каким-то чудом удалось миновать бдительных стражников, и взобраться на крепостную стену. Здесь, прогуливаясь, беседуют двое — статный европеец в расшитом золотом парчовом наряде и пожилой араб в скромном белом одеянии. Европеец что-то объясняет своему собеседнику, но тот вдруг жестом останавливает его, подходит к одному из стражников на башне, что-то тихо говорит — и в тот же миг часовой кидается с башни в пропасть. Араб поворачивается к ошеломленному европейцу и спокойно произносит: «Семьдесят тысяч последователей повинуются мне точно таким же образом. Это мой ответ вашему господину!» Представили?

Ну а теперь, когда вы поупражняли свой орган воображения, я начну рассказ о неприступной твердыне Аламут, ее хозяине — таинственном «Горном старце» и его беззаветно преданных воинах. А орган воображения не расслабляйте, потому как в этом рассказе не будет картинок. Но ведь и вы уже не дети, правда? →

Со времен Герберта Уэллса фантасты усиленно эксплуатируют идею машины времени. С каждой новой книгой или фильмом ученый становится все безумнее, халат на нем все грязнее, а момент озарения все оригинальнее — например, удар головой об раковину в фильме «Назад в будущее». Да и сама машина принимает все более и более причудливые формы. Побывав в Сирии, мы можем с уверенностью заявить, что ближе всех к правде были братья Стругацкие, у которых данный механизм напоминал велотренажер.

На самом деле машина времени — это ветхий сирийский междугородний автобус. Платишь пару долларов за билет, садишься в продавленное кресло у пыльного окна и не успеваешь оглянуться, как перенесся на пару тысяч лет в прошлое. Протираешь сначала окно, потом глаза, но картинка не уходит. Там, за окном, самые знаменитые руины Ближнего Востока — Пальмира. →

День правоверного мусульманина начинается еще до восхода солнца. И начинается не самым приятным образом. Предрассветную тишину и спокойствие вдруг прорезает крик муэдзина с ближайшего минарета. Минуту спустя к нему присоединяются коллеги из соседних кварталов, и вскоре протяжный унылый клич уже слышен в каждом городском закоулке. Пару столетий назад способности муэдзинов будить сограждан были ограничены возможностями человеческого голоса. Но Томас Эдисон, сам того не ведая, обрек жителей арабских стран на бессонницу — теперь на каждом минарете торчат мегафоны, из которых гремит фонограмма призыва к намазу.

К сожалению, в медресе не изучают сольфеджио. Да и курс юного муэдзина явно не включает уроки пения. Поэтому утро чутко спящего неверного украинца тоже начинается на рассвете. К восходу солнца этот неверный уже бредет, позевывая, в старый город Алеппо в надежде увидеть утренний сирийский быт. Но, к своему удивлению, он обнаруживает, что улицы старого города пусты — все правоверные крепко спят. →

Оказалось, что нашей деревни, той самой, которую я так хорошо помню и в которую все не решался приехать, больше нет на карте. Двадцать пять лет назад это место называлось Сачамиасери. Карту Гурии излазил вдоль и поперек — нет такого села. На карте Мегрелии тоже нет. Жалуюсь дяде, он берет карту, недолго ее изучает и вдруг улыбается. Оказывается, Сачамиасери — это советский районный центр, объединявший несколько окрестных деревень. А деревня, в которой испокон веку жили все Чкуасели, называется Мамулари. Вновь смотрю на карту и тоже довольно усмехаюсь — из нескольких местных сел на карте только наше Мамулари.

За окном машины мелькают дома, дядя перечисляет наших родственников, которые здесь живут. Я сразу же путаюсь и прошу повторить медленно. Мне терпеливо повторяют, что у прабабушки Шушаны Джабуловны было 11 братьев и сестер, а у прадеда Абесалома Герасимовича — пятеро. Тут я прикидываю, что только наша ветвь семьи насчитывает 26 человек. Машинально пытаюсь умножить 26 на 11+5, и после третьей попытки принимаюсь переводить разговор на другие темы. →