Суматранский феникс

К дверям гостиницы пришлось протискиваться между джипами, ими был заставлен весь двор. Седаны на Суматре не в почете — дороги неважные, да и большую семью в них не прокатишь. Весь измазавшийся о борта машин я добрался до стойки регистрации. Позади клерка на всю стену висела огромная фотография: тот же внутренний двор гостиницы, но вместо джипов — 20-метровый рыболовецкий катер, беспомощно завалившийся на бок. «2004?» — спросил я. Клерк положил ключи от номера на стойку, внимательно посмотрел на меня поверх очков и молча кивнул. В Банда Аче о цунами говорить не любят.

Еще в самолете я думал о том, что индонезийцы, должно быть, не привыкли далеко загадывать. Я глядел в иллюминатор и понимал, что где-то там, под белоснежным покрывалом облаков, проносятся поля, джунгли, города. Но на высоте другие масштабы. Отсюда видно лишь то, что действительно имеет значение — черные конусы вулканов. Их жерла, как орудийные стволы, угрожающе целились в самолет. Этнические конфликты, политика, богатство — какой все это имеет смысл, когда живешь на вулкане? Не сегодня, так завтра очередное землетрясение, извержение или цунами смешает любые твои планы. Жители провинции Аче на севере Суматры убедились в этом 8 лет назад.

В 7:45 утра 26 декабря 2004 года ачинцы спокойно занимались повседневными делами. Рыбаки проверяли снасти, хозяйки варили рис, повстанцы чистили оружие. Без двух минут восемь земля ушла у них из-под ног: началось третье по мощности землетрясение в истории — 9,3 балла. В 08:20 на прибрежный город Банда Аче со скоростью 730 км/ч обрушилась стена воды высотой 12 м. За ней последовала еще одна. И еще. В тот день погиб каждый седьмой житель города.

Смыв дорожную пыль и переодевшись, я отправился перекусить. Жизнь кипела повсюду. Грузовики сновали туда-сюда, торговцы зазывали в свои лавки, дорожные рабочие, обливаясь потом, долбили ямы в асфальте. С грохотом проносились бечаки — мотоциклы с коляской, местные такси. Магазины, мастерские, жилые дома теснились друг к другу. Я не мог поверить, что еще не так давно все здесь лежало в руинах и искореженные машины валялись на крышах уцелевших домов.

На застекленном прилавке забегаловки у рынка рядками стояли тазики с едой. Я ткнул пальцем наугад. Ошибиться тут невозможно — куда ни ткни, получишь полную тарелку риса с подливой, немного овощей, кусок сухой и жесткой курицы или рыбы. И неизменный стакан теплой воды. Паренек за соседним столиком методично загребал рис пятерней. Где-то в глубине зала плакал ребенок — забегаловка была частью хозяйского дома. Доев, я расплатился и перешел на другую сторону улицы, где под выцветшим пыльным навесом прямо у дороги расположилась кофейня.

Перевалило за полдень, и народу в ней было полно. Но едва я подошел, как из-за трех столиков приветливо замахали руками, мол, присоединяйся. Я подсел к старичку в белоснежном длинном одеянии и с жидкой седой бородкой. Подошел босой официант в засаленных брюках. «Копи сусу», — попросил я. Минуту спустя на столе возник высокий стакан с кофе. На дне белел слой сгущенки толщиной в три пальца. Но даже ее сладость не могла перебить горчинку ачинского кофе.

Старичок, любопытный, как и все индонезийцы, завязал беседу. Кто, откуда, нравится ли в Аче. Я вежливо нахваливал столицу провинции Аче — безликий, в общем-то, город Банда Аче. Темы цунами старательно избегал. Тут он спросил, что меня вообще привело в столицу. Я ответил, что собираюсь на остров Ве. Старичок расцвел: «Это правильно! А то устроили здесь туристический аттракцион из цунами. Музей цунами, парк цунами, братская могила жертв цунами. Корабль тот с крыши никак не уберут, — махнул он рукой с сигаретой куда-то в сторону порта. — Будто в Аче больше нечего смотреть! А у нас ведь и заповедники с орангутангами и тиграми, и пляжи отличные, и в горы в поход сходить можно. Ты вот съезди еще в Такенгон, там красиво, горы, озеро, плантации кофейные».

Он начал было расписывать прелести Такенгона, но был прерван протяжным: «Аллаху акбар!» — муэдзин соседней мечети призывал верующих к намазу. Старичок успел сказать еще несколько фраз, но вскоре голоса муэдзинов из десятка окрестных мечетей слились в одну громогласную печальную песнь. Говорить стало невозможно. Тогда он бросил бычок на пол, пожал мне руку на прощанье и устремился в мечеть. Подошел официант с перекинутым через плечо ковриком для молитвы и знаками дал понять, что тоже собирается уходить. Я быстро допил кофе, сунул ему мятую купюру и вышел под жаркое солнце. Через пять минут рынок вымер. Шла пятничная соборная молитва, самое важное событие недели. Женщины, мужчины, дети — все собрались в мечетях. Железные жалюзи всех магазинов и ресторанов были приспущены, рыночные торговцы побросали свой товар, лишь прикрыв его клеенками. Вокруг не было ни души, только бесхвостые кошки копошились в мусоре у рыбных рядов. Воровства жители Банда Аче явно не опасались.

На другой день я отправился в порт. Путь неблизкий, но было раннее утро, тропическая жаровня еще не успела накалиться, и я решил прогуляться. Стоило оказаться на безлюдном участке дороги, как рядом со мной притормозил паренек на мопеде. «Ты куда?» — спросил он глухо из-под шлема. Я сказал, что направляюсь в порт. Парень предложил подвезти, но я отказался. Тогда он пожал плечами и укатил. Но едва он скрылся за поворотом, как рядом притормозил еще один мопед. Я снова отказался. На пятом предложении подвезти я понял, что что-то делаю не так. Видно, ходить пешком в Аче не модно. Тогда я сдался, сел позади водителя и крепко ухватился за сидение.

Мы мигом домчали до небольшого портового рынка. Рыбаки, похоже, недавно вернулись с уловом. Прилавки выглядели как скринсейвер с тропическим аквариумом. Сотни разноцветных рыбок искрились и переливались в лучах солнца. Кое-где среди холмиков креветок и кальмаров виднелись хищные оскалы барракуд и акул.

Корабль, который так расстраивал старика из кофейни, отыскался неподалеку от порта. Выглядел он неброско. Рыболовецкий катер длиной метров 20 вторым этажом взгромоздился на каркас жилого дома. Вокруг все было застроено одинаковыми двухэтажными бетонными домиками, и корабль выглядел причудой эксцентричного архитектора, задумавшего оживить безликий район. В полуразрушенных стенах дома кто-то устроил кафе. Крышей служило оббитое жестью днище катера.

Рядом ютилась убогая лавка, обычный ассортимент газировки и печенья неаппетитно соседствовал с фотографиями последствий цунами. У дороги копошились куры, из порта доносился сильный запах рыбы. Старик был неправ. Корабль, кафе, лавка — все это вместе было не аттракционом, а символом. Символом того, что даже стихийное бедствие может быть началом чего-то нового.

Кофе и сигареты

В автобусе было тесно. Приставные стульчики кончились еще две остановки назад, теперь народ плотно сбился в проходе. Щуплый парнишка-кондуктор мигом оценил ситуацию, проворно вылез сквозь форточку наружу и принялся обилечивать пассажиров через открытые окна. Благо, автобус еле полз вверх по серпантину. Мой сосед, крепкий индонезиец в цветастой рубахе из батика, расплатился за проезд, сунул сдачу в карман и закурил. Я покосился на него. Он расплылся в белозубой улыбке и протянул пачку мне. Я покачал головой, но сосед настаивал. Пришлось взять сигарету. Пару минут я вертел ее в руках, поглядывая то на кондуктора, то на пассажиров. Никто, казалось, не замечал, что мой попутчик курит. Тогда я тоже прикурил и глубоко затянулся. Горло тут же перехватило, глаза заслезились. Кашляя, я попросил у соседа пачку. Текст «Tar 39 mg, Nikotin 2,3 mg» был обведен уместной траурной каймой. Всю оставшуюся дорогу до Такенгона я курил только свои легкие сигареты с гвоздикой.

Такенгон оказался тихим городком, приютившимся в узкой долине в тени гряды холмов. В центре еще попадались высокие здания, но стоило пройти 5 минут в любую сторону, и начинался частный сектор — ряды безликих бетонных домиков с вкраплениями забавных деревянных избушек. В каждом палисаднике, в промежутках между домами, на пустырях — всюду виднелись приземистые кофейные деревья.

То, что земли фермерам не хватает, я заметил еще в дороге. Деревья какао по мере подъема в горы уступали место кофейным, но принцип сохранялся: они росли буквально на каждом свободном клочке земли — на полянах, в тени высоких деревьев, а кое-где и на отвесных склонах холмов. Было видно, что джунгли мешают селянам. Но вырубать лес они явно не решались.

С трудом отыскав гостиницу и кое-как объяснившись там со смешливыми девчонками с помощью жестов и десятка индонезийских слов, я отправился на поиски кофейни в надежде познакомиться с кем-то из фермеров и напроситься на экскурсию. При хорошем раскладе можно было увидеть вживую процесс производства «копи лювак». Хотелось убедиться, что самый дорогой в мире сорт кофе добывают в прямом смысле слова через задницу — из экскрементов мохнатых зверьков циветт.

Кофейню я выбрал самую людную, у озера на окраине города. Позади нее стеной вздымались джунгли. Начинало смеркаться, над озером плыл туман, а где-то в деревьях цикады гудели, как трансформаторные будки. У тусклой лампы на потолке гекконы на лету хватали мотыльков. Весь пол был усыпан окурками — в кофейнях Аче, как на бирже, по количеству мусора на полу можно судить об удачности прошедшего дня. Ко мне запросто подсел индонезиец средних лет. Было что-то настораживающее в его узком лице с глубоко посаженными глазами. Звали его Файсал, по-английски он говорил почти без акцента. Я спросил, чем он занимается.
— Сейчас работаю с одним шведом. Пытаемся довести ачинский какао до международных стандартов, — ответил Файсал. Он сделал такое ударение на слове «сейчас», что я автоматически спросил, чем же он занимался раньше.
— Воевал, — просто сказал он. Уточнения были излишни. Воевать он мог только за «Свободный Аче».

Ачинцы сражались за независимость больше ста лет. В начале прошлого века стреляли в голландцев, в середине — в японцев, в конце — в яванцев. Голландцев привлекало богатство султаната Аче, крупнейшего экспортера перца в те времена. Японцам во Вторую мировую Аче был нужен для контроля над Малаккским проливом, через который проходит четверть мирового грузопотока. Небольшая передышка наступила с провозглашением независимости Индонезии. Но в 1971 году ExxonMobil нашла и освоила в Аче месторождения газа и нефти. Деньги рекой потекли в Джакарту, а в обратном направлении с перенаселенной Явы потянулись работники для новой отрасли. Ачинцы лишились и ресурсов, и денег, и рабочих мест. Тогда-то Аче и объявил о независимости. Джакарта прислала войска. Повстанцы организовали рейд против заводов Exxon. Армия провела показательные расстрелы на площадях. Повстанцы ушли в джунгли и завязали партизанскую войну. Армия мстила мирным жителям.

Конфликт разгорался все сильнее. Подкупы, пытки, торговля наркотиками стали нормой. В Аче хлынуло оружие, поговаривали, что Россия меняла его по бартеру на пальмовое масло. Автомат Калашникова можно было свободно купить за $5000. Торговали оружием и офицеры регулярной индонезийской армии. Позднее из партизан выделились радикальные исламисты «Джемаа Исламия». Этим уже было мало независимости Аче, они боролись за превращение всей Индонезии в исламское государство. Установились контакты с Ливией и Аль-Каидой, последовали поджоги церквей, теракты на Яве и Бали.

Партизанская война длилась без малого 30 лет. Казалось, только чудо примирит противников. Но выяснилось, что достаточно и катастрофы. Конец конфликту положило цунами. На фоне чудовищных разрушений померкли прежние разногласия. Вдобавок, ООН напрямик заявила, что окажет помощь только в случае подписания мирного соглашения. И в 2005 году стороны заключили перемирие.

— Как думаешь, война возобновится? — спросил я Файсала.
— Вряд ли. Нам помогли восстановить города в обмен на обещание мира. Стыдно будет не сдержать слово после всего, что для нас сделали. Да и нефтяные деньги идут теперь в бюджет Аче. Скоро достроим новый порт и станем сами торговать нашим кофе и лесом, без посредников в Медане. Но денег и так хватает — на всей Суматре только в Аче есть бесплатная медицина и образование. Своих одаренных детей мы бесплатно шлем учиться за границу. Даже если они останутся там жить, позднее наладят международный бизнес с Аче. Война нам теперь невыгодна. Да и паршивое это дело — себя-то ладно, но как семью уберечь?
— Ну а твои бывшие соратники, что с ними теперь? Они же, наверное, только воевать и умели?
— Кто-то крутится, как я. Многие фермерами стали. Кофе выращивают, какао. Другие лесом занимаются. По всей Индонезии люди что делают? Рубят леса, древесину продают, а на их месте плантации масличных пальм сажают. Но за вырубку леса и в тюрьму сесть можно, а пальма так почву осушает, что после нее ничего расти не будет. В Аче все по-другому. Губернатор выделяет фермерам землю, бесплатно дает саженцы деревьев. И выдает лицензию на вырубку того леса, который на этой земле вырастет. Древесина ведь дорогая, с 2га можно до $100 000 заработать. А под будущий урожай банк кредит дает. Лес-то долго растет, лет пять, а семью кормить надо. Но это еще не все. Аче ведь дождевые леса сохраняет, а взамен получает право торговать квотами на выброс углекислого газа. И это тоже немалые деньги.

Файсал с такой гордостью говорил о политике губернатора Аче, что я невольно позавидовал ему. Гордиться властью — неведомое чувство для жителя бывшего СССР. «Повезло вам с губернатором!» — расчувствовался я. «Так он ведь из наших, тоже повстанец в прошлом», — простодушно сказал ачинец.

В Такенгоне я собирался пробыть пару дней, но задержался на целую неделю. Здешняя тишина, уют и неторопливый ритм жизни действовали на меня гипнотически. Но затем я вновь оказался в Банда Аче, правда, лишь для того, чтобы пересесть на паром до острова с чудным названием Ве, который знакомый испанец-дайвер назвал будущей звездой туризма Индонезии. А изготовление «копи лювак» я так и не увидел: кофейные зерна должны были поспеть только через месяц, а незрелые плоды циветты есть отказывались. Да пожалуй, оно и к лучшему.

Кстати, это первый пост на Journeye, который изначально писался не для блога, а для российского журнала «Саквояж». Во как.

• Написал Dexter, 24 октября 2012
• 6 комментариев

• Метки:

  post, закоулки, люди